16 марта 2022 года так называемые “воздушно-космические силы” Российской Федерации разбомбили Драматический театр в украинском городе Мариуполь. В здании театра уже несколько дней укрывались от обстрелов сотни мариупольцев, преимущественно женщин и детей. На асфальте возле театра огромными буквами, различимыми даже с большой высоты, было написано “ДЕТИ”.

Два месяца спустя, превратив Мариуполь в руины и убив тысячи мирных жителей, российские захватчики оккупировали город и стали наводить в нём российские порядки. В частности, они со всех сторон обтянули руины Драмтеатра фасадным тентом. Как известно, во многих российских городах и безо всякой войны полно полуразрушенных зданий. Их могут годами прятать за такими тентами. На тентах, помимо фальшивого фасада, часто нарисовано что-нибудь имперско-патриотическое; что-нибудь из “великой российской истории” или “великой русской культуры”.

Мариупольский Драмтеатр, в котором Россия убила сотни людей, русские оккупанты завесили гигантскими портретами русскоязычных писателей: Гоголя, Толстого, Пушкина.

Когда фотографии этой завесы попали в интернет, кто-то снабдил их подписью: “Россия – это когда делаешь всякое говно, а потом прикрываешь его Пушкиным”.

Многоязычное шведское издание Lyktan попросило меня написать о том, как теперь следует относиться к русско(язычно)й литературе. Если такой вопрос раньше не приходил вам в голову, то русская обёртка Драмтеатра в оккупированном Мариуполе, надеюсь, поясняет, почему он актуален.

Целевая аудитория моего текста – все, кому хоть раз казалось, что в книгах у “русских” всё как-то особенно глубоко, всеохватно и по-настоящему.

Mariupols dramateater bombades 16 mars 2022. Bild: CC BY-SA 4.0

К вопросу об особой великости русской литературы

Ровно 200 лет назад, в 1823 году, Александр Пушкин начал писать роман в стихах “Евгений Онегин”. Это, вероятно, наиболее ранний русский текст, переводы которого на Западе читают рядовые потребители “серьёзной” литературы, а не только закоренелые русофилы.

И в “Евгении Онегине”, и в биографии его автора уже присутствует свойство, которое будет отличать русскую словесность от литературы других западных империй: прямая, тесная, двусторонняя связь с политикой огромного государства.

Начнём со второй строфы первой же главы “Евгения Онегина”. Строфа заканчивается словами: “Но вреден север для меня”. Пушкин написал это на территории нынешней Молдовы. Туда (на юг империи) его сослали из Петербурга (с “вредного” севера) по личному повелению русского царя. Сослали за политические стихи. Перед нами эзопов язык, разговор о политике между строк. Подобная компенсация несвободы тонкими намёками, умение писать так, чтобы текст оставался “проходным” в условиях цензуры, – часть творческого метода большинства известных русскоязычных писателей.

Далее. В “Евгении Онегине” восемь глав. При этом русские издания романа обычно содержат “Отрывки из путешествия Онегина” и “Десятую главу”, состоящую из нескольких оборванных и бессвязных строф. Судя по всему, эта глава была насквозь политической. Опасаясь царского гнева, Пушкин то ли сжёг этот финал “Онегина”, то ли вовсе не посмел написать ничего, кроме зашифрованных фрагментов, которые до нас дошли. Эта ситуация типична для русскоязычного литератора и в XIX, и тем более в XX веке. Некоторые, как Пушкин, осторожничали, другие храбро лезли на амбразуру, но все понимали: за “неправильную” беллетристику империя может сослать тебя в Сибирь, а то и поставить к стенке.

Всё это, конечно, ужасно, но не только. Посмотрим на вещи с точки зрения писателя. Ты садишься за стол, что-то там сочиняешь чисто от балды, и вдруг ну ни хрена себе: властям империи, занимающей шестую часть суши на планете, есть дело до твоей писанины.

“Есть дело” – это мягко сказано. Цензором Пушкина был сам император Николай I. Александр III любил прозу Толстого и берёг писателя от чрезмерных гонений. Сталин находил время, чтобы звонить по телефону опальному Булгакову. Хрущёв лично травил Пастернака и лично раскручивал солженицынского “Ивана Денисовича”.

Когда о тебе печётся имперская власть, о тебе пекутся все. Твои сочинения, о чём бы они ни были, имеют социально-политический вес, который не снился даже “Хижине дяди Тома”. Поглядите, что пишет о “Евгении Онегине” критик Белинский (1811-1848), придумавший русский реализм:

«Велик подвиг Пушкина… “Онегина” можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением. Удивительно ли, что эта поэма … имела такое огромное влияние и на современную ей, и на последующую русскую литературу? А ее влияние на нравы общества? Она была актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него!»

Здесь надо помнить, что “Евгений Онегин” – прекрасно написанная, полная игривых мета-рассуждений история богатого повесы, который мается от безделья, убивает ни за что приятеля на дуэли и любит женщин только тогда, когда они ему недоступны. Я обожаю “Онегина”. Но в восторгах критика Белинского я вижу прежде всего симптом особой связи между литературой и политикой огромной империи.

К середине XIX века по всей Европе, включая Петербург и Москву, случились два больших триумфа: романа как литературной формы и национализма как идеологии. Классический роман, напомню, – это длинный текст, в котором с героями, похожими на живых людей, происходят события, напоминающие действительность. Национализм – это учение о том, что человечество состоит из обособленных групп, связанных единым языком, культурой и “характером”. Такое единство якобы важнее сословных и прочих различий, и каждой подобной группе положено своё государство на своём куске земной поверхности.

По сравнению с другими крупными языками Запада, русский язык встретил этот исторический момент в особом положении. Во-первых, вся территория его распространения находилась под контролем одной империи – причём на пике её экспансии. Во-вторых, формой правления в русской империи оставалась абсолютная монархия, исключающая возможность публичной политики как таковой.

С точки зрения языка, публичная политика – это речи в парламентах, колонки в прессе, лекции в университетах. Это тексты инструментального характера, призванные влиять на общественное мнение. Нельзя сказать, чтобы в русской империи такого добра не было совсем, особенно в нелегальном виде. Просто его было мало. Как следствие, дискуссией о “русском национальном характере”, о “народе” и его благе, о социальных язвах и реформах – короче, обо всём на свете – занимались сочинители романов и литературные критики. Только в литературе, при помощи выдуманных человеческих “типов” и эзопова языка, за дымовой завесой любовных интриг и описаний природы, можно было сказать на всю империю то, что хотелось сказать.

Примерно так и родился один из российских национальных мифов – миф о “великой русской литературе”. Слово “миф” здесь надо понимать не в том смысле, что русская классика на самом деле дрянь. На русском, как и на всяком другом крупном западном языке, в XIX веке сочинили немало хороших книг.

Мифом является представление, что “вес”, “охват” и “глубина” русскоязычной классики – это имманентное свойство некой “русской литературной традиции”, а не следствие особой политической роли литературы в жизни одной из западных империй.

Выражаясь попроще, репутацию русской литературе сделало русское государство.

Målning av duellen som dödade Pusjkin. Bild: Adrian Volkov

Страдающий русский писатель

Прямое следствие веса литературы в российской политике – фигура Русского Писателя. С бородой ли, без бороды – он (это всегда “он”) не просто сочиняет беллетристику. Он несёт людям (всем людям) свет универсальной истины и многообразно страдает за это. Только ленивый не отмечал: говорить по-русски “Я писатель!” – это почти как объявлять себя вторым пришествием Христа.

Стоит, однако, подчеркнуть, что слова Russian writer, écrivain russe, russischer Schriftsteller, scrittore russo и т. д. могут звучать не менее пафосно. Бренд “Страдающий русский писатель, познавший истину” популярен не только у себя на родине. Россия успешно втюхала его своим коллегам по империализму. Настолько успешно, что и сегодня, когда левая интеллигенция на Западе уже полвека изобличает колониальную, патриархальную и прочую подкладку западной классики, всё ещё раздаётся вопрос: “Что нам делать с русской литературой?”

Да всё то же самое с ней делать. Если уж читать, то держа в уме, что русские литературные тексты, широко известные на Западе, – это голос языковой и культурной элиты колониального монстра.

Прежде всего, пожалуй, стоит подсветить фонариком фигуру Страдающего Русского Писателя.

Нет, я не собираюсь утверждать, что русское государство не гнобило многих русскоязычных авторов или что каторга Достоевского и концлагеря Шаламова были вовсе не так уж плохи. Я просто хочу напомнить, что человеческий опыт фундаментально многообразен. Не бывает “универсального” страдания, дарующего “универсальную” мудрость.

Россия и СССР никогда не состояли из дихотомии “всесильный правитель / однородно бесправное общество”. Как и в других колониальных империях, разные группы населения официально и неофициально наделялись разной степенью человеческого достоинства – считались “более людьми” и “менее людьми” – на основе их вероисповедания, языка и “расы”. И сколь бы тяжко ни приходилось порой тому, кто считался “полноценным” человеком, об “универсальности” его взгляда на мир не может быть и речи.

Да: в России, в отличие от той же Британии, политических прав не было даже у образованных белых мужчин из имперского центра. И да-да, жалеть угнетённого белого мужчину, умеющего красиво писать на большом европейском языке, особенно легко и приятно. Но это не повод беречь русских классиков от той же безжалостной оптики, сквозь которую мы читаем сегодня французов, англичан или американцев.

Имперский газлайтинг

Я давно живу в Швеции, преподаю в вузе и голосую так, как голосую. Запишите меня в левую западную интеллигенцию и разрешите дать ей/нам ещё один инсайдерский пинок.

Дорогие друзья и единомышленницы, хватит вестись на русский газлайтинг.

И Кремль, и значительная часть русской культурной элиты много лет рассказывают себе и миру сказку про невинного русского бычка с бездонными глазами и вселенскими помыслами. Ключевые тезисы сказки примерно такие:

1. Россия не колониальная империя

2. Россия не западная империя

3. Россия – жертва Запада

4. Россия – политическая и “духовная” альтернатива Западу

Принятие этих тезисов, даже частичное, мешает читать русскую литературу так, как её следует читать.

Есть много причин, из-за которых мы позволяем русскому империализму нас газлайтить, и все они дурацкие. Ну, например: мы слишком привыкли к идее “национального государства”. Любая страна, не разделённая океанами и возникшая больше века назад, кажется нам естественной территорией одного “народа”.

Россия выглядит на карте одной здоровенной тушей. Как следствие, мы видим в ней нечто вроде европейской части Франции. Мы допускаем, что в России, как во Франции, есть какие-нибудь свои бретонцы, какой-нибудь свой вымирающий окситанский язык, на котором раньше говорил весь юг страны. Но это же было давно, да? Теперь-то уж они там точно все французы, то есть, простите, русские.

К этой дурацкой причине примыкает вторая: огромная часть российской туши находится в географической Азии. Получается, русские не только “естественно” обитают на 17 миллионах квадратных километров. Их “естественный” ареал на три четверти находится в Азии! Какой же, помилуйте, они Запад?

Чуть более простительная причина нашей доверчивости связана с историческим стыдом. До недавнего времени западные империи регулярно пытались подчинить себе не только весь мир, но и друг друга.Немки и итальянки, читающие “русских”, помнят об операции “Барбаросса”, и им совестно. Французы, даже если они со школы не думали о наполеоновской Grande Armée, вспомнят её после “Войны и мира”. Американские любители Толстоевского так стыдятся имперских выходок собственной страны, что заранее готовы простить русским всё на свете.

Стыд за своё имперское прошлое и настоящее похвален. Однако считать жертвой Запада Россию столь же абсурдно, как считать жертвой Запада Францию, Англию или Германию. Все западные империи сотни лет в разных комбинациях и под разными штандартами воевали друг с другом. Это не даёт им права считать себя “жертвами”. Жертвы западного империализма – это, к примеру, Эстония, Украина, Грузия, Чечня, Бурятия, Тува, Чукотка. А Россия – это агент западного империализма.

Конечно, понятие “Запад” может иметь разный смысл в зависимости от предмета обсуждения. Скажем, когда президент Зеленский говорит, что Украина – часть Запада, он имеет в виду нормативные представления нынешней Европы о самой себе. В этом значении, Запад там, где демократия, свобода слова, независимый суд, публичное раскаяние в грехах прошлого и так далее. Быть Западом значит стремиться к этим вещам.

Но такой нормативный Запад, по определению, исключает всё нехорошее. Чтобы говорить об империализме, нужен другой, исторический Запад – тот самый, который занимался колонизацией, работорговлей и грабежом чужих ресурсов. Исторический Запад – группа агрессивных государств с центром в географической Европе, элиты которых исповедовали христианство, считали себя наследниками греко-римской культуры и пытались поделить между собой всю планету. Этот Запад однозначно включает в себя Россию.

Сколько бы Россия нас ни газлайтила, давайте не будем сомневаться в очевидном. Русские, написавшие почти всю известную русскую литературу, – это не субалтерн, не “Другой” и не “скифы-азиаты” “с раскосыми и жадными очами”. Это обычные европейские мужики.

Лучшее тому свидетельство – аромат особой “универсальности”, который нередко чудится западному читателю в русской прозе. Такая иллюзия возникает, когда сталкиваешься с чем-то знакомым, “своим”, но собранным из непривычных деталей. Русские топонимы, игумены, казаки, архимандриты, греко-еврейские имена с уменьшительно-ласкательными суффиксами – от всей этой лёгкой экзотики кажется, что ты сделал шаг из зоны комфорта, высунулся за “западный” горизонт, а там – ой ну надо же. Всё как у людей. Только правительство совсем людоедское.

Имперская инфантильность

Одна из наиболее цитируемых попыток убедить себя и весь свет в благодетельной, “духовной” и неевропейской природе русского империализма встречается в рассуждениях Достоевского о Пушкине:

«…русская душа, … гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия… Все восемьдесят миллионов [русских] представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и не может быть…»

«…что такое сила духа русской народности как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы.»

У меня от этих разглагольствований мороз по коже. Так и кажется, что от экзальтации Достоевского и прочих апологетов русской “всемирности” ведёт прямая дорога к большевистскому строительству светлого будущего при помощи концлагерей и геноцида – к чудовищному советскому эксперименту, тысячекратно воспетому в русскоязычной литературе XX века.

Именно в советский период имперский газлайтинг стал общим местом русской культуры, причём и официальной, и диссидентской. Советская власть бесконечно трещала про свой “интернационализм”, проклинала загнивающий Запад и репрессировала даже самые привилегированные слои общества. Состояние русских умов, которое из этого получилось, можно назвать имперской инфантильностью. Пока другие колониальные монстры рушились, пока их литература худо-бедно начинала менять оптику, значительная часть “русского мира” продолжала мнить себя непóнятой жертвой с повышенной степенью “духовности” и “всечеловечности”.»

Говоря погрубей, русские продолжали играть в обиженку и отрицалово.

Кто виноват

После распада СССР имперская инфантильность русских слишком долго оставалась незамеченной.

Ответственность за недогляд, разумеется, несут не рядовые западные читатели русской литературы. Они читают то, что им переводят, а переводят им, в основном, то немногое, что вообще стоит переводить с русского: тексты антитоталитарные, контркультурные, феминистские, смутно постколониальные. Бесконечная апологетика “тысячелетней России” во всех жанрах от боевого фэнтэзи до семейных романов и эзотерических бредней остаётся за милостивой завесой кириллицы, на полках российских книжных магазинов.

Наверное, какая-то маленькая часть ответственности лежит на профессиональных русофил(к)ах – на западных славист(к)ах с чистейшими помыслами, которые однажды выучили русский, чтобы читать в оригинале Хармса, Цветаеву и труды Бахтина о полифонии-диалогичности, а ныне редактируют антологии русскоязычной квир-поэзии. Многие из них люди совсем не слепые. Они прекрасно понимают всё, о чём говорилось выше.

Однако западные спецы по русской литературе склонны думать, что обличение русского газлайтинга – не их дело. С их точки зрения, подобная критика должна идти “изнутри”. Тридцать лет они вполне резонно ждали, что борьбой с российскими мифами займутся российские же литературоведы. Ну, или, на худой конец, люди вроде меня: уроженцы московского рейха, живущие в Европе, но сочиняющие литературу на русском языке, причём не за деньги (заведомо смешные) и не из любви к фатерланду (пошёл он к чёрту), а просто потому, что жизнь иначе не имеет смысла.

К сожалению, от российского литературоведения ждать нечего. Львиная его доля посвящена воспроизведению культа “великих русских писателей”, а не его осмыслению.

А значит, мне не отвертеться. Бороться с культом должны были люди вроде меня. Я должен был твердить всё, что написал выше, при каждом удобном случае. Я должен был вскакивать, как ужаленный, при каждом упоминании “великой русской литературы”. Я должен был некрасиво вякать каждый раз, когда западный русофил заводил очередной рассказ с придыханием о том, что “все русские наизусть знают Пушкина”, а в каждом Зажопинске есть улица Чехова. Я должен был напоминать, что несчётные памятники русскоязычным писателям по всему бывшему СССР – это не свидетельство особой “духовности”, а имперская разметка оккупированной территории.

Den ukrainska författaren Oksana Zabuzjko, som rekommenderas av Maria Genkin from Razom for Ukraine.

Что делать

Что делать с русской литературой лично вам? Не знаю. Решайте сами.

А я закончу свой текст единственной рекомендацией, которая сейчас представляется мне уместной. Это рекомендация украинки Марии Генкиной из руководства НКО Razom for Ukraine. Мария очень-очень много читает. Она любезно посоветовала мне и всей западной интеллигенции несколько хороших украинских книг, которые уже перевели хотя бы на английский.

Вот они. Я добавил русские переводы там, где они есть.

Сергий Жадан
“Iнтернат” / “Интернат”
“Ворошиловград” / “Ворошиловград”

Оксана Забужко
“Польові дослідження з українського сексу” / “Полевые исследования украинского секса”

Тетяна Малярчук
“Біографія випадкового чуда”

Артем Чех
“Точка нуль”

Оксана Луцишина
“Іван і Феба”

Євгенія Бєлорусець
“Щасливі падіння”

Володимир Рафєєнко
“Мондегрін (пісні про смерть та любов)”

Софія Андрухович
“Фелікс Австрія”

Юрій Андрухович
“Московіада” / “Московиада”

The White Chalk of Days. The Contemporary Ukrainian Literature Series Anthology